Три мушкетера в одном купе алексин краткое содержание
Dating > Три мушкетера в одном купе алексин краткое содержание
Download links: → Три мушкетера в одном купе алексин краткое содержание → Три мушкетера в одном купе алексин краткое содержание
Быстро он достал папки с документами, на ходу читая абзацы. Неужели не помните, что это за наказание такое — старый станок ударно-канатного бурения? В ней же тепло, уютно.
И даже хотел бы с вами поспорить!.. Люди, спасаясь от холода, потеплее одевались, а в природе все шло наоборот: там, на юге, деревья были погружены в такие добротные зеленые наряды, что и ветвей было не разглядеть, а тут, в осеннюю непогоду, ветер срывал с деревьев последние одежды, и они стояли нагие, трепетавшие под мелким серым дождем. Такая у людей фантазия разыгралась: каждый изобретает, придумывает что-то. К нам в купе вошел спортивного вида молодой человек с плоским, квадратным чемоданчиком. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, «сколько сейчас будет». Я с ужасом представила себе, какого «храпака» он может «задать». Я с любопытством изучала актера. Поезд набрал скорость, давно миновал привокзальные стрелки. Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или «зажмурить глаза».
Прибыв в Москву, девушка звонила в гостиницу и была рада услышать, что Кирилл добрался. Он быстро, словно боясь передумать, поставил визу в самом уголке чертежа и еще расписался на какой-то бумаге. И кто же, в самом деле, больше нас заинтересован, чтобы станок был хороший? Туда ехал — читал, домой еду — некогда в преферанс перекинуться: все читаю, читаю… Поверишь ли, на курорте в минеральную ванну залезу, из мохнатой простыни тайком папочку вытащу — лежу читаю, красным карандашом резолюции накладываю.
Краткое содержание Три мушкетёра в одном купе Алексина - Быстро он достал папки с документами, на ходу читая абзацы. Взгляд Бирюкова как-то потускнел.
В черном репродукторе на столбе, обклеенном объявлениями, что-то захрипело, заурчало, медленно заворочалось, и, хотя никто не расслышал ни одного слова, все сразу поняли: начинается посадка! Я с трудом оторвала от пола два своих тяжеленных чемодана, и в голову мне пришла неожиданная мысль: «А мама, пожалуй, права: пора выходить замуж!.. » Хрипение в репродукторе подействовало на всех, как свисток судьи на старте, и началось своеобразное спортивное состязание: бег и быстрая ходьба с чемоданами и узлами. Все устремились к вагонам, стараясь обогнать друг друга, хотя до отхода поезда было еще целых полчаса. Мой третий вагон находился, как говорят железнодорожники, в голове состава. И, добираясь от хвоста к этой самой голове, я несколько раз опускала свои чемоданы, набитые книгами, на деревянную платформу, отдыхала и думала: «Да, знания и мудрость человеческая кое-что весят! » Курортные пассажиры — своеобразный народ. Они весело оживлены и одновременно озабочены. Прощаясь на перроне, возле вагонов, они старательно записывают телефоны своих новых приятелей, искренне веря, что будут созваниваться и встречаться. Но они уже думают и о тех, с кем связали их не отдых, не безмятежность, а работа и беспокойство. Солнечный городок всем выдал свой традиционный подарок на память: прилипчивый южный загар. У одних он был ровным и бронзовым, у других — каким-то болезненно-желтым, у третьих — грубым, темно-коричневым. И только одна я, кажется, возвращалась в том самом виде, в каком полтора месяца назад выехала из Москвы: ни разу на пляж не выбралась. Когда я подходила уже к своему купе, меня сзади нагнал молодой, неуловимо насмешливый голос: — И вы в моей кают-компании? Как жаль, что не угадал сразу! За такое счастливое соседство надо платить! Незнакомец был до наивности твердо убежден, что помогать надо лишь той женщине, которая едет с ним в одном купе. Это был ладный, стройный парень лет двадцати семи в модном клетчатом пиджаке, в рубашке с двумя пуговицами вверху, под самой шеей. Эти пуговицы выглядели маленькими игрушечными фарами, словно потухшими на время, между двумя тупыми крыльями воротника. Волосы у молодого человека были не то обесцвечены солнцем, не то перекрашены в рыжеватый цвет. Сказал так, будто и представить не мог, что я не знаю, какая именно у него работа. Я подставила под ноги шаткую лесенку, чтобы забросить наверх один из своих чемоданов и самой забраться туда. В глазах молодого человека возникло выражение благородного ужаса. Я уступаю вам свое нижнее место! Он легко пропустил мое сообщение мимо ушей. Он вообще принадлежал к тем людям, которые интересуются только своими собственными мыслями и умеют прислушиваться лишь к звукам собственного голоса. Это нас хоть немного объединит… У него был какой-то непробиваемый, раз и навсегда усвоенный стиль разговора, очень, видимо, удобный для него, потому что стиль этот не требовал никакого напряжения ума, никакого движения мысли, а вполне обходился одним лишь движением губ и языка. Еще не зная даже моего имени, молодой человек походя успел сообщить, что личная жизнь его не удалась, потому что «всякий генерал женится, еще будучи лейтенантом, и жену себе выбирает по лейтенантскому чину». Из этого я должна была заключить, что в своей области он уже достиг генеральских высот. И все же, видя, что на меня этот стиль не действует, молодой человек решил временно от него отказаться: — Вот я сам сказал, что работа заставила меня перекрасить волосы. И не только волосы… Я весь должен был «перекраситься» месяца на три: в новом фильме, который снимали здесь на побережье, я исполнял очень необычную для меня роль — школьного учителя. В сценарии написано полторы строки: «Прошел месяц, и вот уже весь «трудный класс» поддался обаянию нового педагога». Но зритель должен в это поверить. Он должен, стало быть, поддаться моему обаянию. И на все это завоевание «трудного класса» и еще более трудного зрительного зала мне дано сценаристом не больше пяти-шести коротких эпизодов. К счастью, у хозяйки, в доме которой меня поселили, было трое ребят-школьников. На них-то я и экспериментировал. Дома я — не поверите! И вот однажды хозяйка сказала: «Что ж это будет, если вы в Москву-то уедете, Вадим Николаевич? Ведь ребята мои скучают без вас. Как уйдете, места себе не находят! » В тот вечер, когда хозяйка мне это сказала, я понял: пора в павильон, к кинокамере! Стало быть, вжился в роль! Но самое трудное было не это. Там, в сценарии, имелась еще одна строчка, которую нелегко было оживить: «Десятиклассница Тамара, комсорг класса, ждала только его уроков…» То есть моих уроков! Она влюбилась в молодого учителя, то есть в меня, потому что влюбиться в персонаж — это значит влюбиться и в актера. И вот я должен был по ходу фильма умно и тонко избавить Тамару от ее переживаний… Я, все еще держась за полку и не покидая шаткой лесенки, уже смотрела на актера другими глазами: нет, он не так уж примитивен, как показался мне с первого взгляда. Заговорил о любимом деле — и сразу преобразился. Но моя профессия, как и моя страсть к альпинизму, совершенно не интересовали молодого актера. Он уже вернулся в свое прежнее состояние и игривым тоном сообщил: — Кстати, конфликт с десятиклассницей Тамарой и его разрешение были для меня не столь уж трудны: сколько раз не на экране, а в жизни приходилось отваживать от себя влюбчивых девиц, представить себе не можете! Я с любопытством изучала актера. Нет, он решительно не видел во мне человека. Должно быть, он вообще не представлял себе, что можно ехать в одном купе с молодой женщиной и не обольщать ее своей популярностью, что можно иметь с ней какие бы то ни было отношения, кроме «романтических». Он, видимо, четко делил свою жизнь на две части: на творческую и личную, между которыми не было ничего общего, которые были даже противоположны друг другу. Я смотрела на актера и думала, что он вполне мог бы стать героем моего будущего рассказа… Рассказы я писала давно и безуспешно. Я хорошо усвоила уже, что самый удобный принцип, по которому редакции могут отказывать начинающему автору-педагогу, — это возрастной принцип. Из толстых, солидных журналов писали, что рассказы мои «очень интересны по теме и материалу», но что они посвящены проблемам воспитания, и поэтому лучше мне обратиться в периодические издания для детей. Детские и юношеские журналы тоже хвалили меня за «тему и материал», но утверждали, что мои рассказы — «о детях для взрослых», а что такие произведения еще более не детские, чем просто взрослые, и поэтому мне лучше послать их в толстый журнал. Впрочем, я не особенно огорчалась… Работая над рассказами, я видела в этом лишь очень удобную и приятную форму поразмышлять о жизни, о своем деле. Ну, а в редакции рассказы мои отправляла мама, которая была искренне убеждена, что я пишу «не хуже других», а не печатают меня потому, что нет нужных связей в литературном мире. Мама изучала буквально все, что писали о школе в толстых и тонких журналах. Нередко она восклицала: «Этот автор наверняка читал твои рукописи и очень многое у тебя взял! Это же видно невооруженным глазом! » Темы я находила всюду: в школе, в квартире и даже в поезде. Я, должно быть, так пристально смотрела на молодого актера, мысленно перенося его в свой будущий рассказ, что он очень оживился и пригласил меня в вагон-ресторан. Я ничего не успела ответить, потому что в эту минуту на пороге появился грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно. Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо: — Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично? Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом: — Бирюков!.. Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или «зажмурить глаза». Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы. Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал тесемки и погрузился в чтение. Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызанный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать. У него была странная логика. Хотя вскоре поезд действительно тронулся и все провожающие в самом деле разошлись. Несколько часов Бирюков молчал. Он шелестел бумагами, вздыхал, укоризненно покачивал головой, снимал с носа очки и чертил ими в воздухе разные замысловатые фигуры, размышляя и советуясь сам с собой. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, «сколько сейчас будет». Он вообще не обращался к нам порознь, а только к обоим сразу, решительно объединив нас в одну семью. Затем Бирюков сообщил, что скоро будет первая остановка, а как только поезд отойдет от нее, он обязательно «задаст храпака», потому что вообще любит поспать в дороге. Я с ужасом представила себе, какого «храпака» он может «задать». Но спать Бирюкову не пришлось: на станции произошла неожиданная сцена. К нам в купе вошел спортивного вида молодой человек с плоским, квадратным чемоданчиком. Если бы нужно было описать его в рассказе, пришлось бы сказать, что у него было открытое лицо, высокий лоб, русые волосы и серые веселые глаза. Банальный портрет абстрактного положительного героя… Но что поделаешь, если лоб у него действительно был высоким, глаза серыми и приветливыми, а лицо открытым и загорелым? Казалось, молодой человек не заметил, что в купе трое пассажиров — он обратил внимание на одного только Бирюкова. «Везет же мне в этот раз на рыцарей и мушкетеров! » — подумала я. Уставившись на Бирюкова, молодой человек удовлетворенно произнес: — Все же догнал! А Бирюков просто оцепенел… Глаза его блуждали по лицу молодого человека, по его сдержанно модному костюму, по всей его спортивной фигуре, которую критики тоже могли бы посчитать слишком уж «образцово-показательной». Мне сказали, каким поездом вы отбываете и в каком вагоне. Я помчался на вокзал, но не успел. Тогда схватил такси — и вот, слава Богу, догнал! При одном воспоминании о том, как он торопился, молодой человек с трудом перевел дух. Без разрешения на новый бурильный станок… Клятву дал! К чему такая жестокость? Вы сегодня визу дадите, сейчас! Вы же, Тихон Петрович, у нас на комбинате семь лет проработали. Неужели не помните, что это за наказание такое — старый станок ударно-канатного бурения? Ватник мешает, сковывает, тормозит движения, а помощник машиниста то и дело ведра с водой таскает, чтобы обогревать… Ничего не скажешь, веселая была работенка у нас на открытых рудниках! А теперь этот новый станок посмотрите. Мы его знаете как прозвали? «СБ номер два», что в расшифрованном виде означает: «Счастье бурильщиков номер два». Он вынул из плоского чемоданчика папку с белыми тесемками — словно близнеца тех папок, из которых была сложена пирамида на нашем столике. Ох и непробиваемый же картон оказался — крепче любого железобетона! И тесемочки эти похитрее любых секретных замков: никак к ним ключи не подыщешь. А вы все в командировках, в отъезде. Ну и пришлось вас на отдыхе ловить. Такая у людей фантазия разыгралась: каждый изобретает, придумывает что-то. Туда ехал — читал, домой еду — некогда в преферанс перекинуться: все читаю, читаю… Поверишь ли, на курорте в минеральную ванну залезу, из мохнатой простыни тайком папочку вытащу — лежу читаю, красным карандашом резолюции накладываю. Потом уж врачиха меня засекла: проверять стала. Сердце-то у меня давно уж не на полных оборотах работает. Вы ведь из-за сердца, собственно говоря, в столицу перебазировались. Но у нас, на комбинате, вас часто вспоминают. Ну, а за московский… В общем, вот он, наш новый бурильный станок. Глаза Бирюкова стали вдруг придирчивыми, цепкими. Постепенно, по мере погружения в чертежи, взгляд его светлел и становился даже каким-то восторженно-вдохновенным, что противоречило всему суровому, угловатому облику этого человека. Казалось, он испытывал истинное удовольствие и даже наслаждение, роясь в листках ватмана, в шелестящих кальках, в объяснительных записках. Молодой человек воспрял духом: — Да разве можно сравнить его со старым станком? Скорость бурения увеличивается раза в два с половиной. А главное: застекленная кабина! В ней же тепло, уютно. Сиди себе в одном пиджачке перед электрокнопочным пультом управления и следи за сигнальными лампочками? И ужин себе приготовить? Он и заночевать там может, если непогода уж особенно разгуляется. И помощник совсем не нужен: ведра с водой таскать незачем. Вот и поставьте свою визу, Тихон Петрович. Остальные подписи уже есть. Видите, какой бюрократический орнамент со всех сторон чертежа? Взгляд Бирюкова как-то потускнел. Надо еще проверить, посоветоваться. Мы уже на рудниках тысячу раз проверили! И кто же, в самом деле, больше нас заинтересован, чтобы станок был хороший? Ведь нам работать на нем? Со мной, честное слово, любой человек согласится. Артист же все это время разглядывал какой-то цветастый киножурнал и толком ничего не понял. Но ему было не жалко согласиться, ему вообще было решительно все равно, какой там станок будет работать на открытых рудниках, и он кивнул: — Да, конечно. Я даже не представился вам. От Тихона Петровича глаз не мог оторвать: боялся, что в окно выпрыгнет, спасаясь от меня. Или ты здесь сам отдыхать собираешься? Там все мои вещи в гостинице лежат. А отдыхать к матери поеду. И командировку мне никто не давал. Он быстро, словно боясь передумать, поставил визу в самом уголке чертежа и еще расписался на какой-то бумаге. Кирилл Барабанщиков спрятал чертежи и бумагу в чемоданчик. Покончив с деловой частью, Бирюков и Кирилл сели рядом и облегченно предались воспоминаниям. Самую большую в Европе! Кислородный шланг бросишь на землю — он рассыпается, как стеклянный. А мы с тобой, брат, работали и не рассыпались! Сейчас-то, как вообразишь все это, не верится даже. Помните, как вы ей культурные мероприятия срывали? Это я всем рассказать должен… У нас, понимаете ли, там, в Заполярске, народ особый. Сорок градусов мороза, ветер тридцать метров в секунду, ночь непроглядная, а люди идут в театр на какую-нибудь там… «Филумену Мартурано». Только вот Тихон Петрович в театры ходить не любил. И в кино тоже… Удерет, бывало, домой, уткнется в чертежи — и точка! И подчиненных с собой заберет… У Раисы Кузьминичны из-за этого «полного охвата» не получалось. До сих пор ворчит: «Ограниченный человек! А Кирилл обратился к киноартисту: — Да-а, плохо бы вам, артистам, пришлось, если бы все зрители были такие, как Тихон Петрович. Вы ведь артист, да? Я вас сразу узнал. Артист ликующе взглянул на меня: вот видите! Или, верней сказать, кинематографические! Интересуюсь я вашим искусством. И даже хотел бы с вами поспорить!.. Кирилл подсел на полку к киноартисту, и мне неожиданно показалось, что они очень похожи друг на друга: оба плечистые, загорелые, крепкие. Я подумала, что Вадим Померанцев, должно быть, играет в кино именно таких вот «положительных героев современности», как Кирилл Барабанщиков. По всему поезду разнеслась весть о том, что «среди нас находится» знаменитый киноартист. Всполошенные девицы прибегали из других вагонов, словно бы случайно заглядывали в наше купе, испуганно вскрикивали: «Ах, простите!.. » — и потом долго хихикали и шушукались в коридоре: «Он! » Киноартист утомленно вздыхал, изнемогая от своей популярности. И украдкой поглядывал на меня: производит ли все это должное впечатление? На станциях он прогуливался по перрону так скромно, с таким самым обыкновенным видом, что это обращало на себя всеобщее внимание. Однажды, вернувшись со станции, он небрежно, а в душе по-женски радуясь своему успеху, сообщил: — Иду — и слышу: «Он едет с молодой женой. Говорят, у них брачное путешествие. » — Артист интимно уперся подбородком в мою верхнюю полку и тихо, грустно добавил: — А вы, между прочим, не испытываете никакого счастья… Я и в самом деле не испытывала ничего, кроме досады. Постоянное внимание артиста мешало мне разговориться с Кириллом Барабанщиковым и разузнать у него кое-что о Заполярске. Эти сведения нужны были мне по весьма конкретным причинам. Вечером Кирилл Барабанщиков, переодевшись в тренировочный костюм, беззвучно спал на верхней полке, прямо напротив меня: должно быть, совсем измотался в погоне за Бирюковым. А сам Бирюков работал. Картонная пирамида на столике становилась все ниже: просмотренные папки вновь погружались в громоздкий чемодан. Как только вспыхнула настольная лампа, по-прежнему накрытая зеленой велюровой шляпой, Бирюков шумно потянулся и крякнул не то что на все купе, а едва ли не на весь наш вагон. Даже Кирилл Барабанщиков проснулся и свесил голову с верхней полки. Кирилл возвел руки к потолку и взмолился: — Пощадите, Тихон Петрович! Вы же такой стук и треск поднимете, что все поклонницы киноискусства разбегутся по своим вагонам. Артист метнул на Кирилла укоризненный взгляд. Взгляд говорил: «Зачем так шутить? Я и сам ведь от них страдаю! » Хотя в душе он был, конечно, благодарен этим девицам. Он, по-моему, уже не мог жить без их истерического поклонения. Придумаем лучше другое «культмероприятие». Ну вот, к примеру… не прочтет ли нам артист прозу… или стихи? Я терпеть не могла, когда в обществе просили какую-нибудь знаменитость «порадовать своим талантом». Кирилл заметил мою гримасу и спросил: — А что ж тут особенного? Я просто люблю стихи, честное слово. Если бы его не было, я бы сам почитал… Я подумала, что Вадим Померанцев не любит стихов… Но он любил их, знал наизусть и читал негромко, вполголоса. Казалось, он рассказывал о своих собственных тревогах, надеждах и разочарованиях в любви. Мы с Кириллом настороженно притихли на своих верхних полках: В купе было так тихо, что колеса, казалось, стали отчетливее и громче выстукивать дробь на стыках шпал. И только Бирюков время от времени отвлекал нас своими замечаниями. Он реагировал главным образом на те строки, которые были связаны с определенными географическими понятиями. Услышав, что «На холмах Грузии лежит ночная мгла», он радостно, словно встретив старого знакомого, воскликнул: — Видел я эти холмы! Комбинат мы там новый открываем, в Грузии… Штаты никак утрясти не можем! Вступление к «Цыганам» он решительно прервал в самом начале: — По Бессарабии кочуют?.. Теперь уж не кочуют! Был я в Молдавии недавно, видел… Трест у нас там один. Вполне, я бы сказал, передовой! Кирилл тихо взмолился сверху: — Тихон Петрович, вы бы отдохнули от дел, а то опять то же самое: тресты, комбинаты… Бирюков удивился, пожал плечами и притих. Вадим Померанцев как-то незаметно, почти не делая пауз, переходил из одного стихотворения в другое. Страстно, но вполголоса он обращался к женщине, которая была единственной на всем белом свете и как будто бы находилась где-то тут, совсем близко, в нашем купе. Я даже смущалась немного: ведь, кроме меня, женщин в купе не было. Заметив, что он «произвел впечатление», киноартист решил тут же, не теряя времени и не дав мне опомниться, закрепить свой успех. Доверительно и все так же вполголоса, будто о каком-нибудь своем товарище по «Мосфильму», он поведал нам о том, что Пушкин в жизни был не всегда так лиричен, как в стихах, что он «дьявольски любил женщин»; а потом все так же проникновенно рассказал несколько старых анекдотов из жизни поэта. Дальше он незаметно соскользнул на другие анекдоты, уже не связанные с литературой, и пошел, и пошел… Кирилл отвернулся к окну. И я тоже стала смотреть в окно, за которым летние южные пейзажи постепенно сменялись осенними. Дождевые капли маленькими прозрачными жуками, дрожа от холода, ползли по стеклу. На станциях пассажиры спешили к телеграфным окошкам и срочно сообщали родственникам в Москву: «Встречайте осенним пальто». Люди, спасаясь от холода, потеплее одевались, а в природе все шло наоборот: там, на юге, деревья были погружены в такие добротные зеленые наряды, что и ветвей было не разглядеть, а тут, в осеннюю непогоду, ветер срывал с деревьев последние одежды, и они стояли нагие, трепетавшие под мелким серым дождем. Померанцев затих: видимо, задремал. Я так сперва и подумал. А потом засомневался; все-таки уже октябрь, занятия в школе давно начались, а вы едете с курорта. На юге была по делам. Только вы, как говорит Бирюков, «за свои кровные» ездили, а я по самой обыкновенной командировке. Я вообще заметила, что его интересовали очень многие вещи : и бурильные станки, и проблемы кино, а теперь вот еще и педагогика. Я понимала: рассказать ему о том, что все уже давно знали из газет и журналов, нельзя. Он ждал моих мыслей. Мне очень хотелось обосновать необходимость трудового воспитания так же доказательно, как он недавно обосновал полезность нового бурильного станка. Но я волновалась и не могла просто, по-человечески объяснить то, что хотела. Я ездила сейчас в детский виноградарский совхоз: там и председатель — школьник, и бухгалтер — школьник, и все бригадиры — ребята. Но я не уверена в целесообразности такой формы. Все это показалось мне игрой в труд, а не настоящей работой. Я думаю: лучше, когда ребята работают рука об руку со взрослыми и видят, что это всерьез, по-настоящему. Элементы игры, конечно, присутствуют во всем, что делают дети, но, мне кажется, опасно превращать настоящее дело в этакую забаву. Об этом мы после еще поговорим… Фразы помимо моей воли получались какие-то наукообразные и сухие, точно я отчитывалась на заседании ученого совета. Но он, кажется, этого не заметил. Я уж теперь не отстану, пока все не выскажете. А у вас я тоже кое-что хотела разузнать… Раньше, до аспирантуры, я три года работала в школе. И вот один десятый класс, над которым я шефствовала, после окончания в полном составе отправился в Заполярск. Это я подсказала ребятам такую идею… Мы переписываемся. И скоро я, быть может, поеду к ним: очень хочется узнать, как ваш заполярный климат подействовал на их характеры, судьбы. Ведь в классе было тридцать три ученика — и каждый из них че-ло-век! Теперь-то уж я с ними познакомлюсь! Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые! Он добродушно усмехнулся: — Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о «золотых руках». И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Не только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям вихрем вырваться на первое место, а в душе быть самым что ни на есть… — Да, это конечно… Это вполне может быть, — сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль. Я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом — в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу. Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремоты и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался «проявить себя», но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, «и был самый смак». И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!.. На наш вагон надвигался вирусный грипп. Причиной неожиданного бедствия была высокая сознательность и принципиальность нашего проводника. Проверяя билеты на перроне курортного городка, он уже кашлял и чихал прямо в лица своим будущим пассажирам. А потом успокаивал: — Чтобы я слег в пути — не будет этого! У проводника были красные, воспаленные глаза, горло он обвязал вафельным полотенцем, но, заходя в каждое купе, бодро сообщал: — Он думает, я ему дамся, грипп окаянный! А я если бы и скарлатиной заболел, не оставил бы своих пассажиров. В пути я — на посту. И не покину его ни при какой температуре! Он разносил кипяток, крепко настоянный на грузинском чае и вирусах. Пассажиры с опаской брали стаканы, а он успокаивал их: — Я вас не брошу! Не могу же я доверить вагон своему напарнику: зеленый еще… Напарник его был не только зеленым, но и довольно ленивым пареньком, который на все просьбы и претензии пассажиров неизменно отвечал: — Ничего-о, как-нибудь доедем. На следующий день утром я почувствовала сильный озноб. Киноартиста раздражали наши долгие разговоры с Кириллом. Накануне вечером, когда Кирилл вышел в коридор покурить, Померанцев вновь интимно прижался подбородком к моей верхней полке и вполголоса насмешливо произнес: — Ну, как вам беседуется в «подвешенном состоянии»? Я вижу, что вы не на второй полке, а прямо-таки на седьмом небе от такого соседства. Но утром киноартист уже не прижимался подбородком к моей полке. Еще не хватает заразиться и заболеть. Бирюков, на минуту оторвавшись от своих папок, успокоил меня тем, что «грипп — это не рак и не скоротечная чахотка» и что «от гриппа никто еще из его знакомых не умирал». Приняв какое-то решение, Кирилл подтянулся на руках и спрыгнул вниз. Но вы не умрете. Сейчас мы вас будем лечить… Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать. Наверху его держать опасно: упадет — разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же. Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, — с кислым видом проговорил Бирюков. Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в свои мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов. Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! И попробуйте только его покинуть! Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу. Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой — аккуратные пакетики. А тут вот сода и соль — будем полоскать горло. С детства я не любила, чтобы в дни болезни ко мне проявляли слишком большое внимание. Мама всегда шумно и нервно хлопотала у моей постели, без конца напоминая о лекарствах, тысячу раз спрашивая, не стало ли мне хуже, и во всем видя признаки грозно надвигающихся осложнений. Кирилл же проявлял свои заботы спокойно, уверенно и даже весело. Но все равно не хотелось, чтобы он видел мои воспаленные глаза, распухший нос и лихорадку на верхней губе. Мне очень хотелось в одиночку справляться с гриппом и температурой. Но он не слышал моих просьб. И эта его бесцеремонность начинала раздражать меня. Я должна была испытывать чувство благодарности, а на самом деле злилась из-за невозможности хоть на время скрыться от его глаз и забот. Последней большой остановкой была Тула. За окном летела на землю еле заметная дождевая пыль. Дождь был редким, мелким, но безнадежно долгим и нудным. Как только лязг сцеплений и буферов возвестил об остановке, Кирилл сразу направился к двери. Дома я лечил бы вас нашими заполярными средствами: навсегда избавились бы от простуд! А здесь, что делать, обратимся к старику аспирину или к вашему излюбленному норсульфазолу. Нельзя же с такой температурой выходить в Москве из вагона! Я была рада тому, что он хотя бы на двадцать минут исчезнет из вагона: мне нужно было встать, причесаться, умыться. Присутствие артиста и Бирюкова почему-то меня не смущало. Я попросила Кирилла заодно уж дать срочную телеграмму маме, чтобы она принесла на вокзал теплые вещи. В окно я видела, как он без шапки, в своем тренировочном спортивном костюме легко перепрыгивал через лужки. «Обо всех ли он заботится так же, как обо мне? » — подумала я. Мне вдруг захотелось поверить, что ради другой женщины он не стал бы выпрашивать у повара в вагоне-ресторане котелок с картошкой или, по крайней мере, не забыл бы надеть кепку, выскакивая на станцию под дождем. В дверях, под прикрытием своего платка, появился Вадим Померанцев. Сам покраснев от этой остроты, Померанцев с наигранным интересом осведомился: — Ну, а здоровье-то как? Все-таки ведь были брошены все новейшие средства исцеления, включая «картофельную ингаляцию». Прошло еще несколько минут… И где-то совсем близко простуженным голосом, в тон погоде, прокричал тепловоз. Я так стремительно приподнялась на локте, что даже Вадим Померанцев поспешил успокоить меня: — Это не мы… Но в то же мгновение, желая возразить ему, негромко звякнули сцепления, и вокзал медленно поплыл назад, к хвосту нашего поезда. Я прильнула к окну… Я видела, как пассажиры, в одной руке зажав пирожки или бутылки с минеральной водой, другой хватались за поручни и на ходу вскакивали в вагоны. Но Кирилла среди них не было. «Может быть, успел в другой вагон? » — с надеждой думала я. Но прошло минут двадцать, а Кирилл не появлялся. Поезд набрал скорость, давно миновал привокзальные стрелки. И вдруг мне стало не хватать его присутствия, его забот, от которых я еще недавно мечтала скрыться. Нет, он не мог отстать, он должен был услышать гудок и догнать поезд: ведь он спортсмен, такой сильный и ловкий!.. И ладно уж: пусть он видит мою лихорадку на верхней губе, пусть заставляет меня, с головой накрывшись одеялом, дышать парами горячей картошки… Я все думала, что вот сейчас, как это бывает в кино, появится весь промокший, но счастливо улыбающийся Кирилл и скажет: «Я вскочил на подножку последнего вагона! » Но он не вскочил… Он остался под осенним дождем без шапки, в лыжных брюках, в спортивной куртке и тапочках. По вагону немедленно разнесся слух, что в Туле отстал от поезда артист Померанцев. Пассажирки то и дело всовывались к нам в купе: — Ах, вы здесь? Бирюков неожиданно вспылил: — Да, он жив, здоров и не кашляет! А Кирилл остался под дождем. Вот в чем задача!.. Он свесил ноги вниз с моей бывшей полки, потом тяжело, всем телом, повис в воздухе, неловко ища точку опоры. Вадим Померанцев с виноватой поспешностью подставил ему под ноги лесенку. Приплелся высокосознательный проводник с завязанным горлом, которого Кирилл уложил в постель. Так я и знал: нельзя было мне с поста уходить! Приеду в Москву — рапорт напишу: стоянку-то сократили из-за опоздания, а по радио ничего не объявили. Заснула небось эта девица, которая объявляет… Она заснула, а он теперь под дождем бегает, несчастный… Обязательно напишу рапорт! У дверей он задержался: — А вещи-то его где? Так что не вмешивайтесь! Тот отступил к двери, испуганно поправляя на шее вафельное полотенце. И все остальное… Узнаю, в какой он гостинице остановился. Внутри были чертежи бурильного станка «СБ номер два», папка с белыми тесемками и тщательно отглаженные рубашки Кирилла. И попросила: — Разрешите мне забрать эти вещи… И отвезти их в гостиницу. Больная — и потащите, — махнул рукой Бирюков. На меня он почему-то не злился, хотя, по справедливости говоря, Кирилл остался в Туле именно из-за меня. Бирюков взглянул на меня, помялся немного и через силу, ворчливо подтвердил: — Все мы тут… товарищи по работе… — Тогда придется акт составить и расписочку с вас, девушка, взять, — с опаской поглядывая на Бирюкова, сообщил проводник. И скрылся в коридоре. Еще недавно я не думала о том, встретимся ли мы с Кириллом в Москве. Я знала, что дорожные знакомства, как и курортные, чаще всего обрываются, не имеют продолжений. А теперь я смотрела на этот маленький чемоданчик как на счастливую находку и знала, что не уступлю ее никому. Эх, чудак-человек, не мог уж к нам в отдел обратиться: мы бы его в «Москве» в два счета устроили… Скромность его, чудака, заедает. Беда, случившаяся с Кириллом, неожиданно как-то сблизила нас троих. И Померанцев и Бирюков, словно по завету Кирилла, стали проявлять обо мне заботу. Вадим спрятал в карман свой пестрый продезинфицированный платок и даже собрался бежать в вагон-ресторан за котелком с горячей картошкой. Но Бирюков рассудительно объяснил ему, что мы скоро приедем, мне придется выйти на улицу, дышать там холодным воздухом и что поэтому ингаляцию делать не стоит. Вскоре побежали за окнами знакомые дачные поселки и платформы, такие оживленные летом и такие пустынные в позднюю осеннюю пору… А потом я увидела через окно, как на московском перроне Вадим Померанцев нежно расцеловывал свою «неудавшуюся семейную жизнь», а моя мама с лихорадочно ищущим взглядом, какой бывает у всех встречающих, несла на руке свою старую шубу, хотя вполне достаточно было бы принести на вокзал мое собственное демисезонное пальто. Целый день я звонила в гостиницу «Турист». Телефонистка под номером три, манерно произносившая: «Триетий! », уже стала узнавать меня и раздраженно отвечала: — Там в номер, наверно, звонки не проходят! Под вечер я позвонила дежурной по этажу. Тридцать восемь и пять!.. Я привезла ваш чемодан. Они вам, наверно, очень нужны? Хотите, мой брат привезет их в гостиницу? А ведь если бы я не остался в Туле… и если бы не эти вещи, мы бы с вами, пожалуй… Знаете что?.. Он замолчал на миг. И я напряженно затаилась: неужели он скажет, что нарочно отстал от поезда или что он благодарен девице, забывшей объявить, что стоянка поезда сокращается?! Нет, это было бы слишком похоже на артиста Померанцева. Кирилл же сказал совсем иное: — Я был уверен, что мои вещи привезете именно вы! И даже собирался ехать к вам домой. Честное слово, вернулся на звонок… уже из коридора. Без адреса, без фамилии?.. А кто давал телеграмму вашей маме?..
Last updated